Письма 1842-1845 годов - Страница 24

К оглавлению

24

Прекрасная душа [Верь, прекрасная душа] мне дорога. И молитва ничто мне, если суетна, напротив того, она страшна даже, потому что ниспровергается на голову тех, которые всуе произносят. Если человек молится и не умеет удержаться от чувства гордости и самолюбия, и негодует, и ропщет на оскорбление, которое ему нанесли, если он молится и не умеет чувствовать любви даже и к врагам своим, то молитва его будет вопиять против его самого. [не за него, но против его самого]

Я вижу из письма твоего, что <ты> молишься и учишь даже и Колю падать на колени. Молиться прекрасно и нужно. Но послушай слово желающего тебе истинно добра и [Далее начато: утеш<ения?>] старайся молиться, как должен молиться христ<ианин>. Приходило ли тебе когда-либо живо в ум, не приступая [прежде] к молитве, произвести сердечную исповедь? [Вместо предыдущих четырех фраз было: Ты тоже часто молишься и заставляешь, как я вижу, и Колю падать на колени. Но прежде, чем начинаешь молиться, несешь ли ты сердечную исповедь?] Умеешь ли ты припомнить свои поступки и строго осудить их? Умеешь ли ты во всем обвинить себя, а не других, потому что обвинение других есть уже не христианское чувство, [Далее начато: и чуждо христи<анину>] хотя бы даже другие и точно были виноваты, а без христианского чувства нельзя молиться. Умеешь ли ты сказать вместо слов: Господи, прости таким-то, которые нанесли мне зло, — господи, прости меня за то, что мне кажется, будто они нанесли мне зло. Если ты умеешь это сделать, [достигнешь до этого] то тогда прекрасна твоя молитва, она понесется прямо к богу, она доставит много душевных глубоких утешений. У тебя, я знаю, часто в голове бродит мысль, что я тебя меньше люблю, чем других. Знай же, я говорю тебе совершенную истину в эту минуту, — я никого из вас еще до сих пор не люблю так, как бы я хотел любить. Я ту из вас могу только любить, которая будет великодушнее всех других, которая будет уметь облобызать и броситься на шею <к тому>, кто оскорбит ее чем-нибудь, которая позабудет совершенно о себе и будет думать только о других сестрах, которая позабудет о своем счастье и будет думать только о счастии других. Та только будет сестра души моей, а до сих пор такой нет между вами, и сердце мое равно закрыта ко всем вам. Вот что я должен сказать вам, чтобы объяснить, почему я зол и почему сердце мое не в состоянии никого из вас любить так, как бы я хотел любить.

Н. Я. ПРОКОПОВИЧУ
Гастейн, 10 сентября/29 августа <1842>

Не получая от тебя никакого до сих пор письма, я полагаю, что дела наши идут безостановочно и в надлежащем порядке. Я немного замедлил высылкою остальных статей. Но нельзя было никак: столько нужно было сделать разных поправок! Посылаемую ныне «Игроки» в силу собрал. Черновые листы так были уже давно и неразборчиво написаны, что дали мне работу страшную разбирать. Но более всего хлопот было мне с остальной пиэсою «Театральный разъезд». В ней столько нужно было переделывать, что, клянусь, легче бы мне написать две новых. Но она заключительная статья всего собрания сочинений и потому очень важна и требовала тщательной отделки. Я очень рад, что не трогал ее в Петербурге и не спешил с нею. Она была бы очень далека от значенья нынешнего, а это было бы совсем нехорошо. [Далее начато: Я еще] Переписка ее еще не кончена. Не сердись. Ты не понимаешь, как трудно переписывать и стараться быть четким в таком мелком шрифте. Порядок статей последнего тома ты, я думаю, <знаешь>: «Ревизор», потом «Женитьба» и под нею написать в скобках: (писана в1833 году), п<отом> на одном белом листе: «Драматические отрывки и отдельные сцены с 1832 по 1837 год», а на другом, вслед за ним: «Игроки» с эпиграфом, потом [Далее было: после этого <?>] всякая пиэса с своим заглавным листом: «Утро делового человека», «Тяжба», «Лакейская», [Далее было: Светс<кая?>] «Сцены из светской жизни», «Театральный разъезд после представления новой комедии». Получил ли хвост «Ревизора», посланный мною три недели назад? Уведомь обо всем. Всё лучше знать, чем не знать. И будь еще так добр: верно, ходят [ходят о] какие-нибудь толки о «Мертв<ых> душах». Ради дружбы нашей, доведи их до моего сведения, каковы бы они ни были и от кого бы ни были. Мне все они равно нужны. Ты не можешь себе представить, как они мне нужны. Не дурно также означить, из чьих уст вышли они. Самому тебе, понятно, не удастся много услышать, но ты можешь поручить кое-кому из тех, которые более обращаются с людьми и бывают в каком бы ни было свете.

Прощай. Обнимаю тебя и целую сильно! Адресуй прямо в Рим (Poste restante). Через две недели я уже буду в Риме. Будь здоров и да присутствует в твоем духе вечная светлость, а в случае недостатка ее обратись мыслию ко мне, и ты просветлеешь непременно, ибо души сообщаются, и вера, живущая в одной, переходит невидимо в другую. Прощай.

Твой Гоголь.

На обороте: à S. Pétersbourg (en Russie).

Его высокоблагородию Николаю Яковлевичу Прокоповичу.

В С. Петербурге, на Васильевском острове, между Большим и Средним проспектом, в 9 линии, в собственном доме.

П. А. ВЯЗЕМСКОМУ
<Июль—сентябрь 1842. Гастейн?>

Пишу к вам письмо вследствие прочтения нескольких разрозненных листков из биографии Фонвизина, которые вы прислали Языкову. Я весь [полон сего] чтения. Я читал прежде отрывки, и уже в них [и уже п<о> отрывкам многосторонность] видны следы многообъемлемости ума вашего. [Далее начато: Не го<ворю>] Теперь я прочел в большей целости — почти половину всего сочинения [Далее начато: Не скажу] (многих листков из середины недостает). Не скажу вам ничего о глубоком достоинстве [о полно<те> и достоинстве] всего сочинения: об интересе эпохи и лица и [Далее было: живости] самого героя биографии. В них меня ни один столько не занял, как сам биограф. Как много сторон его сказалось [отразилось] в этом сочинении! Критик, государст<венный> муж, полит<ик>, поэт, всё соединилось в биографе, и какая строгая многообъемлемость! Все принесли ему дань, со всего взята <она>. Столько сторон соединить в себе [в одно<м> уме] может только один [Далее было: глубокий и] всемирный <ум>. [Вместо этого было: Соединение таких многообразных сторон может быть [в одном человеке, истина только] в таком человеке, который составляет явление всемирное] И ваше поприще другое. Простите ли вы мне дерзость указать [Позвольте мне указать] ваше назначение? Но бог одарил меня [Далее начато: чутьем узнавать и постигать] предметом многих наслаждений и благодарных молитв, чутьем узнавать человека. Назначение ваше и поприще явно. Неужели вы не видите? Вы владеете глубоким даром историка — венцом божьих даров, верх<ом> развития [Далее начато: многостор<оннего>] и совершенства ума. [Далее вторично начато: а. Бог одарил меня одним из драгоценных <даров> — чутьем узнавать и видеть б. Из всех даров, которыми бог наградил меня, глубже всего благодарю я за дар узнавать] Я вижу в вас историка в полном смысле сего слова, [Далее начато: а. Вы долж<ны> б. Грех] и вечные упреки будут на душе вашей, если вы не приметесь за великий подвиг. Есть царствования, заключающие в себе почти [как бы] волшебный ряд чрезвычайностей, [Далее было: ряд огромностей] которых образы уже стоят пред нами колоссальные, как у Гомера, несмотря на то, что и пятидесяти лет еще не протекло. Вы догадываетесь, что я говорю о царствовании Екатерины. Нет труда выше, благодарнее и который бы так сильно требовал глубокомыслия полного, [столько глубокомыслия] многостороннего историка. Из него может быть двенадцать томов чудной истории, и клянусь — вы станете выше всех европейских историков. В этом труде вам откроется много наслаждения, вы много узнаете, чего не узнает никто и что больше всего. Вы узнаете [Далее было: в нем себя] глубже и много таких сторон, каких вы, может быть, по скромности не подозреваете в себе. Ваша жизнь будет полна!

24